этот жуткий рассказ привлек мое внимание к газетным публикациям о состоятельной женщине, которую по обвинению в экономическом преступлении посадили в тюрьму. В какое-то время ей за что-то предоставили «отпуск». При свидании с мужем, она не выпила вместо одной таблетки горсть противозачаточных таблеток, они не надели три резинки вместо одной, чтобы, не дай бог, не забеременеть и не обречь своего ребеночка на тюремные условия, когда младенцу больше всего нужно материнское молоко, материнское дыхание, материнское тело. Она ради своего благополучия пошла на обдуманный риск и, жертвуя судьбой своего ребенка, спаслась от тюрьмы. Младенец, слава Богу, не получил грозящей ему на всю жизнь психологической травмы. Адвокаты у нее, и не только платные, но и именитые, были отменные, потому что освобождение от тюрьмы при апеллировании к суду по поводу ребенка, дают только богачам.

Волки, увидев наш обоз, махом отбежали метров на 70 от дороги и остановились на опушке, с любопытством провожая нас взглядом. На обозы и на группы людей волки не нападают. Из деревни, откуда был обоз, я опять шел своим ходом.

Отец, после того, как продали корову, сразу поехал в Архангельск. Мама вернулась одна. Через некоторое время из колхоза в Зырянку шел обоз с зерном, и мы с мамой поехали оформлять дорожные документы. Мне надо было сняться с военного учета. Я в обозе ехал в качестве рабочего извозчика. Ехали с одной промежуточной ночевкой. Доехали благополучно, только в Зырянке недалеко от школы у меня порвался постромок, которым оглобля привязана к саням, и я голыми руками на морозе ладил новое крепление, а в школе в это время прозвенел звонок на перемену. Выскочили дети, среди них были и моего возраста, и стали бросать снежки, кататься с горки. Шум, смех, визг. Ох, как мне захотелось учиться, не школьником быть, а именно учиться: слушать учителя, отвечать!

В правлении колхоза, в день перед нашим отъездом к Бичам, мне сказали, что за лошадью надо идти на полевой стан. И я пошел. Пришел, а там говорят: «Да, что, – мол, – они там не знают, что на стане нет нужной для этого лошади?»

Я пошел обратно. Я был абсолютно доверчив. Я без сомнения принял, что они действительно не знали об этом. И только сейчас, через 60 лет меня иногда посещают сомнения, и вот только сейчас и об этом случае подумал: а, может, это была озлобленная, не злая, а озлобленная жизнью шутка: – «ишь, уезжают», хотя за все время жизни в колхозе я ни разу не чувствовал недоброжелательства

Зимний день короткий, когда я подходил к деревне, уже темнело. На моем пути перед деревней, через лог от деревни, был скотный двор, у которого пошаливали волки. Я миновал последний околок перед полем, за которым чуть пониже должен быть скотный двор, и увидел, что по дороге навстречу мне, со стороны скотного двора движется что-то темное. Волк?

На всю жизнь осталось в памяти это чувство: «Пошел навстречу…» Гибели? Угрозе? Риску? Чему-то…. Увидев это что-то, я замедлил шаг, потом в мыслях пронеслось осознание, что бежать некуда, и я пошел навстречу. Страха не было, была мысль: «Что дальше…» и в это время я услышал: «Скрип, скрип…» Сани! Это сани, это не волк.

В деревне одумались и всполошились: куда послали на ночь глядя? А мало ли волки? И послали за мной сани.

Через день, мы на двух розвальнях выехали в город Мариинск. Когда мы стали паковать тюки в обратную дорогу, наша бабушка «попросила» хозяев помочь нам, чтобы они видели, что мы «богатств» обратно не везем – из Сибири мы везли только постельные принадлежности и минимум одежды. Валик впоследствии переписывался с Васей и тот ему писал, что холеную дамочку, когда она уезжала из Беловодовки, в дороге пошерстили, и золотишко нашли – мудрая у нас была бабушка.

В колхозе мне (Камоцкому Эдику Телесфоровичу) выдали справку о том, что я в 1943 году выработал 185,8 трудодня (при норме не менее 150). Через 50 лет мне не дали удостоверения труженика тыла, т. к. в справке не указано, или того, что я работал весь год, или конкретно – с какого по какое число (вроде, с продолжительностью не менее 6 месяцев, не помню точно), а как ты работал, и заработал ли хотя бы один трудодень, не имело значения. На сколько, председатель колхоза Андреев был умней Матвиенко, которая курировала этот вопрос.

В Мариинске несколько дней, ожидая билета на поезд, жили в гостинице. Гуляя, видели запряженных в беговые санки рысаков конного завода, которых прогуливали по гладкому льду реки. Говорили, что это эвакуированные чистокровные рысаки, может быть, Орловские?

Дорожные документы давали нам право на какое-то питание; чем мы питались, я не помню, но хлеб-то мы получали. Что-то, видно, покупали и на базаре. Необычным для нас был способ продажи молока. Его в Сибири продавали в замороженном виде. Морозили молоко в полулитровых мисках, из которых молочная ледяшка легко выпадала, после того, как миску погреешь голыми ладонями. Покупатели судили о качестве молока по желтому бугорку сливок, которые замерзали позже и собирались в центре поверхности.

В ходу была торговля на лиственничную «серу». За спичечный коробок серы давали яичко. Лиственничная сера – это натопленная в коробок смола лиственницы. Смола эта в Сибири широко используется, как жвачка. Сначала во рту давишь ее зубами, и она растрескивается, как канифоль. После одно-двухминутного жевания смола во рту слипается и, в конце концов, получается резиноподобная масса, похожая на современную зарубежную жвачку. Распространена эта жвачка широко, да практически вся молодежь жует, была бы сера, и мы жевали. Во всяком случае, встретив лиственницу, мы не проходили мимо, не наковыряв смолы, которую потом разжевывали. А те, кто не имел возможности сам добыть серу, готовы были отдать за неё яичко.

Прямого поезда на Кавказ не было. Мы ехали с переправой через Каспий и с двумя пересадками до Красноводска. Пересадки были в Новосибирске и в Ташкенте. Новосибирский вокзал в то время считался самым архитектурно интересным. На этом вокзале нас после эвакуации вернули к действительности – мы на мгновение отвлеклись и у нас стащили один тюк. После этого мы уже не отвлекались.

По Турксибу мы ехали в старинном вагоне, в котором верхние полки, повернутые в положение для сна, доходят друг до друга, образуя сплошные нары, или для того, чтобы пассажир с верхней полки не свалился, или для увеличения числа спальных мест.

На станции Арысь я подошел к газетному стенду и увидел сообщение об изменении Конституции. Там провозглашалось, что отныне все республики будут иметь свою армию, свои министерства Иностранных Дел и еще что-то. На меня это произвело ошеломляющее впечатление. Я был наивен до глупости и увидел в этом фактический распад Союза.

Позже я понял, что это была наивность наших политиков, надеющихся таким образом протащить эти республики в ООН и получить сразу 15 голосов. Все же Белоруссию и Украину приняли в ООН, но это на расклад сил не повлияло, да и 15 не повлияло бы.

В результате изменения конституции, наш Союз декларативно стал полным прообразом нынешнего Европейского Союза (ЕС), где независимые государства объединены единой валютой и над государственным общим парламентом.

Но в ЕС сохранена неограниченная внутриполитическая свобода, которая обеспечивает устойчивость Союза, а в СССР какое бы то ни было проявление свободы, было задавлено неограниченной диктатурой центра, именуемой диктатурой пролетариата, это вызвало внутреннее противодавление (не исключаю, что и с помощью внешнего воздействия) и Союз развалился.

К сожалению, урок не извлекли, и в новом Союзе пытаемся давить, и Союз разваливается (Грузия 2008, Украина 2014).

В Ташкенте обратил внимание на арыки с водой, текущей вдоль всех улиц старой саманной застройки. Я не знаю, чем это тогда было: открытым водопроводом или сточной канавой. До сих пор я думал, что это был водопровод, а сейчас засомневался, хотя знаю, что когда-то это был именно водопровод.

Ташкентский базар того времени надо было видеть. Это о нем сказано, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, и все равно